***
А далее мне снится новый сон: учёный открывает всезакон,
его глаза устали — и прозрели сложнейшую симметрию миров,
структуру бытия — его любовь, его канон и соло на свирели.
Как музыка, структура началась, на миллион сторон себя раскрыла,
и всё объяла, и прешла, смеясь, и этим смехом всё преобъяснила.
И воздух уподобился воде, такой гранёной, выпуклой вначале,
такой зелёной пламенной звезде,
и всё, что есть, и нет чего нигде, его глаза прозрели — и узнали.
— Теперь, когда мы видим, — говорит, — пока мы бредим — надо строить город.
Он жжёт меня как голод, он царит повсюду, как единый голос хора.
Труд отменив, конструкция сама себя возводит по модели чуда.
Эй, выходи, устрой свои дома! И город вышел сразу отовсюду.
Стремится в землю, из земли растёт, и по воде торопится и вьётся,
и огненные лестницы ведёт внутри всепонимающего солнца.
Колонны это или корабли, цветы ли, арки, белые гирлянды?
Преодолев сомнения земли, сквозь небо провели его гиганты.
На всякий миллион любых сторон подброшен, погружён и безоружен —
мы видим город-гору, город-сон, он будет вознесён и не разрушен.
Он всеоткрыт, и все в него придут.
Учёный говорил вот так, и тут
ответил друг безродный, беспородный, прикинувшийся внутренним жильцом,
безвидный, полустёртый, как набросок с ничем не примечательным лицом:
— Здесь негде жить, —
из утренних теней
он выделился в чёрный отголосок:
— Уродство станет явным. Светлый город отменит тьму, и нас отвергнет с ней.
Прозрачен умозрительный каркас, незрим его невиданный строитель.
Пусть этот город исправляет нас. Давай назначим каждую обитель
на сотни вёрст туда или сюда и памятником высшему закону, и вечным местом страшного суда.
Когда войдут виновные сюда,
их здесь осудит каждая колонна,
рождённая в блаженстве, без труда.
Я вижу горы сквозь твои заборы, пусть мы за них не выйдем никогда.
И город отвечает, не виня: «Вы вспышки разобщённого огня, что некрасив, но счастлив до предела.
И сквозь твои законы и суды я тоже вижу горы и сады и совершенство чёрного на белом».
Мы люди, а не судьи. Нет руки, которая карает. Языки
трепещущего пламени, как тени, качаются на чудных площадях,
потрескивают, машут, шелестят, восходят и нисходят по ступеням.
его глаза устали — и прозрели сложнейшую симметрию миров,
структуру бытия — его любовь, его канон и соло на свирели.
Как музыка, структура началась, на миллион сторон себя раскрыла,
и всё объяла, и прешла, смеясь, и этим смехом всё преобъяснила.
И воздух уподобился воде, такой гранёной, выпуклой вначале,
такой зелёной пламенной звезде,
и всё, что есть, и нет чего нигде, его глаза прозрели — и узнали.
— Теперь, когда мы видим, — говорит, — пока мы бредим — надо строить город.
Он жжёт меня как голод, он царит повсюду, как единый голос хора.
Труд отменив, конструкция сама себя возводит по модели чуда.
Эй, выходи, устрой свои дома! И город вышел сразу отовсюду.
Стремится в землю, из земли растёт, и по воде торопится и вьётся,
и огненные лестницы ведёт внутри всепонимающего солнца.
Колонны это или корабли, цветы ли, арки, белые гирлянды?
Преодолев сомнения земли, сквозь небо провели его гиганты.
На всякий миллион любых сторон подброшен, погружён и безоружен —
мы видим город-гору, город-сон, он будет вознесён и не разрушен.
Он всеоткрыт, и все в него придут.
Учёный говорил вот так, и тут
ответил друг безродный, беспородный, прикинувшийся внутренним жильцом,
безвидный, полустёртый, как набросок с ничем не примечательным лицом:
— Здесь негде жить, —
из утренних теней
он выделился в чёрный отголосок:
— Уродство станет явным. Светлый город отменит тьму, и нас отвергнет с ней.
Прозрачен умозрительный каркас, незрим его невиданный строитель.
Пусть этот город исправляет нас. Давай назначим каждую обитель
на сотни вёрст туда или сюда и памятником высшему закону, и вечным местом страшного суда.
Когда войдут виновные сюда,
их здесь осудит каждая колонна,
рождённая в блаженстве, без труда.
Я вижу горы сквозь твои заборы, пусть мы за них не выйдем никогда.
И город отвечает, не виня: «Вы вспышки разобщённого огня, что некрасив, но счастлив до предела.
И сквозь твои законы и суды я тоже вижу горы и сады и совершенство чёрного на белом».
Мы люди, а не судьи. Нет руки, которая карает. Языки
трепещущего пламени, как тени, качаются на чудных площадях,
потрескивают, машут, шелестят, восходят и нисходят по ступеням.
Only time. С октября до октября
Закончила календарный проект "Буквы на земле", собрала тринадцать месяцев, как бусины на нитку:
Who can say where the road goes
Where the day flows, only time
And who can say if your love grows
As your heart chose, only time
Who can say why your heart sighs
As your love flies, only time
And who can say why your heart cries
When your love lies, only time
Who can say when the roads meet
That love might be in your heart
And who can say when the day sleeps
If the night keeps all your heart
Who can say if your love grows
As your heart chose — only time
And who can say where the road goes
Where the day flows, only time
Who knows? Only time
(с)
Who can say where the road goes
Where the day flows, only time
And who can say if your love grows
As your heart chose, only time
Who can say why your heart sighs
As your love flies, only time
And who can say why your heart cries
When your love lies, only time
Who can say when the roads meet
That love might be in your heart
And who can say when the day sleeps
If the night keeps all your heart
Who can say if your love grows
As your heart chose — only time
And who can say where the road goes
Where the day flows, only time
Who knows? Only time
(с)
Будда снежных убежищ
***
Как Шерлок за Мориарти своей мечты, как кукушка за Финистом — Ясным Соколом гналась я вчера по окраинам за арт-проектом. Прошлой зимой нашла на гаражах над Иркутом неведомо чьей работы разноцветных котов. А теперь встретила его продолжение. Я скакала вдоль заборов, фотографировала и считала котов.
— Что ж, друг, ты не в форме. Выходные, считай, пропали, список твоих ошибок никто не станет читать даже до середины, смысл отсутствует, красота прячется, сердце твоё — тлеющий рулон туалетной бумаги, только пепел сыплется, а вокруг ржавые заборы. Но на них — коты. Ещё два кота, четыре, ещё, ещё… Коты тоже не в форме, неважно. Важно пройти по следам кого-то, кто оставил здесь знаки, как читатель во весь опор бежит за писателем, как Шарик с фоторужьём преследует дичь. Иди, иди, считай котов, — говорил мне ясный сокол Мориарти, упоротый художник-акционист, веял в лицо светлым октябрём. Сейчас ты завернёшь за поворот и увидишь, как в крутую гору идут козы, все розовые от солнца, и с ними старик с розовой бородой. Ты пойдёшь за ними на запах козьего молока и сыра и найдёшь ещё пару котов на верху горы. Козы встанут на линию горизонта, рыжие станут златорунными, белые — сияюще-пушистыми, как кучевые облака. Потом ты соскользнёшь по лестнице над обрывом, и у тебя будут и настоящие зыбучие пески на берегу, и руины, в очертаниях которых ты узнаешь книгу мира с прозрачными страницами окон, и круг из пяти мёртвых тополей, внутри которого поют птицы, неслышимые за пределами круга, и происходит что-то странное, что-то иное… Закат растворит стволы берёз, прилетит ворон, сядет на исчезающую в свете ветку, поговорит с тобой немного. Придёт серая белка, залезет по ноге, как по дереву, потрогает руку маленьким носом. Тебе же лучше? Тебе же стало легче, смешней, теплее? Когда ты пойдёшь домой, золотые фонари будут светиться на розовом небе и синие тени будут хранить синеву до последней искры дня. А мне пора. У меня таких шерлоков вагон и маленькая тележка, и все в унынии. Я тороплюсь, я спешу, не скучно ли вам на тёмной дороге? ...И «становится небом, но не растворяется в нём».
( Collapse )
— Что ж, друг, ты не в форме. Выходные, считай, пропали, список твоих ошибок никто не станет читать даже до середины, смысл отсутствует, красота прячется, сердце твоё — тлеющий рулон туалетной бумаги, только пепел сыплется, а вокруг ржавые заборы. Но на них — коты. Ещё два кота, четыре, ещё, ещё… Коты тоже не в форме, неважно. Важно пройти по следам кого-то, кто оставил здесь знаки, как читатель во весь опор бежит за писателем, как Шарик с фоторужьём преследует дичь. Иди, иди, считай котов, — говорил мне ясный сокол Мориарти, упоротый художник-акционист, веял в лицо светлым октябрём. Сейчас ты завернёшь за поворот и увидишь, как в крутую гору идут козы, все розовые от солнца, и с ними старик с розовой бородой. Ты пойдёшь за ними на запах козьего молока и сыра и найдёшь ещё пару котов на верху горы. Козы встанут на линию горизонта, рыжие станут златорунными, белые — сияюще-пушистыми, как кучевые облака. Потом ты соскользнёшь по лестнице над обрывом, и у тебя будут и настоящие зыбучие пески на берегу, и руины, в очертаниях которых ты узнаешь книгу мира с прозрачными страницами окон, и круг из пяти мёртвых тополей, внутри которого поют птицы, неслышимые за пределами круга, и происходит что-то странное, что-то иное… Закат растворит стволы берёз, прилетит ворон, сядет на исчезающую в свете ветку, поговорит с тобой немного. Придёт серая белка, залезет по ноге, как по дереву, потрогает руку маленьким носом. Тебе же лучше? Тебе же стало легче, смешней, теплее? Когда ты пойдёшь домой, золотые фонари будут светиться на розовом небе и синие тени будут хранить синеву до последней искры дня. А мне пора. У меня таких шерлоков вагон и маленькая тележка, и все в унынии. Я тороплюсь, я спешу, не скучно ли вам на тёмной дороге? ...И «становится небом, но не растворяется в нём».
( Collapse )
Опавшие листья у изголовья (12)
*
Октябрь - Будда хрупких переправ
Сентябрь - Будда синевы
