*
Линия жизни сворачивается в клубок,
стало близко, а было так далеко.
Лилия жизни спит, ее сон глубок,
бог похоронил её глубоко –
у подземных вод, у корней дорог.
Линия жизни сводит небесный свод
в талую глину тайного рубежа.
Лилия жизни снизу по корке бьёт:
перерасти плотный предел, душа.
Вот она просыпается, и вот-вот
от череды болот, лебеды руин:
малая малость, новость, озноб, восход,
алая радость, воин, бутон, рубин.
стало близко, а было так далеко.
Лилия жизни спит, ее сон глубок,
бог похоронил её глубоко –
у подземных вод, у корней дорог.
Линия жизни сводит небесный свод
в талую глину тайного рубежа.
Лилия жизни снизу по корке бьёт:
перерасти плотный предел, душа.
Вот она просыпается, и вот-вот
от череды болот, лебеды руин:
малая малость, новость, озноб, восход,
алая радость, воин, бутон, рубин.
Черемша растёт в ручье
После града
Опавшие листья у изголовья (21)
*
Апрель - Будда первого луча.
Май - Будда раскрывающихся лепестков.
Май - Будда раскрывающихся лепестков.
*
Я хотела, чтоб мой родной...
но какой же? увэйский, дарский?
олодайский, элийский, шинский?
Я хотела, чтоб мой язык
год и два ради меня звучал.
Посторонившись, чтоб не задеть друзей,
шел надо мною дождь во имя мое.
Улицы виделись для меня,
утицы плавали для меня,
ездил бы рядом со мной трамвай.
Солнце выкатилось на тинг.
О, расскажи всему обо мне,
чтобы все стало со мной, обо мне, ко мне.
О!
Разве человек не заслуживает того,
чтобы все было в нелепое имя его,
это недолго совсем, недорого,
это не дольше его самого.
Йольже эно самаго.
но какой же? увэйский, дарский?
олодайский, элийский, шинский?
Я хотела, чтоб мой язык
год и два ради меня звучал.
Посторонившись, чтоб не задеть друзей,
шел надо мною дождь во имя мое.
Улицы виделись для меня,
утицы плавали для меня,
ездил бы рядом со мной трамвай.
Солнце выкатилось на тинг.
О, расскажи всему обо мне,
чтобы все стало со мной, обо мне, ко мне.
О!
Разве человек не заслуживает того,
чтобы все было в нелепое имя его,
это недолго совсем, недорого,
это не дольше его самого.
Йольже эно самаго.
***
Усталость слышит красоту. Вниманье дышит, в нём растут сон-трАвы - сны травы, их шёпот, щёкот различай, невинность луга, неба чай – зелёный, белый - целый чан, предлинный ливня дивный час, счастливое сейчас. Есть у меня китайский таз, которому почти сто лет, как солнце блёклый жёлтый свет, на дне которого поля, две ржавых дырки и земля далёких вечных гор. Китайский лев десятки лет хранит обрывки изолент. Нальёшь туда горячих вод – и вот волна, как дрожь, идёт, тогда на дне его цветёт волшебный розовый миндаль, отбитая эмаль. Помятый тазик для посуд, на дне которого приют, уют ржавеющих миров, соцветия даров. Побитый тазик для утрат, внутри которого дымят дымы домов, дымы умов, сквозной весны покров. Он хлам. Он храм. И по краям, и по углям, и по огням почти невидимой земли танцуют журавли. Перекати-поводырям апреля нужен сладкий звук и абсолютный дух. Когда их слух услышит нас? В кладовке ждёт китайский таз, мы нарисованы на дне, прислонены к стене. Мы ожидаем в тайнике, когда, смешавшись налегке, вода, и грязь, и сон, и сор откроют наш простор, когда, смутившись, страсть, и жесть, и пыль, и соль – вся эта смесь – нам скажут всё как есть.
И нас отмоют – а потом оставят всё как есть.
И нас отмоют – а потом оставят всё как есть.
